К 70 летию победы

[Сергей-Полковник]

Приветствую

Хочу рассказать о родственнике супруге -родном дядьке Бурнин Сергей Варфоломеевич

Очество своё он на войне записал как Васильевич Так всю войну Васильевичем и прошёл

 Взялся к празднику привести в порядок его документы и награды \то что уцелело\

 Прочитайте  очень интересно и смешно и горестно Пишет по простому Названия населённых пунтов многим знакомы


Две отечки 1 степени в справку № подряд

В орденской книжке кр звезда и отечка 1ст под одним № -писарь перепутал

2е Славы 3 ст -? записаны как 2 и 3

В общем много интересного

Много фото и дневник не маленький Всё это сохранено у меня в \облако\

Что непонятно спрашивайте

Если неправильно разместил -извиняйте 

Изменено 4 августа 2021 года в 06:53 пользователем zondik

[андред]

Отлично придумано, на майл требуется регистрация, почитать не могу.

[Сергей-Полковник]

как быть ? Куда   нужно выложить 

[андред]

Можно и в данной теме выложить, многим будет интересно

[vf100]

Здорово получилось!

Кр. звезда утеряна?(на фото есть) Достать где-нибудь , хоть и номер другой - но для комплекта...

Удачи!

[Сергей-Полковник]

 

           Сергей Варфоломеевич Бурнин, участник Великой Отечественной войны, с боями прошел от Старой Руссы до Одессы, освобождал Калинин и Клин, Курск и Орел, Киев и Кишинев, Белгород и Сумы. «Ничего героического не совершил и на войне ни одного подвига не было»,- говорил ветеран. Но на его долю выпало служить в дивизионной разведке. «Приходилось и «языков» брать, и взрывать мосты, аэродромы, склады, скопления вражеской техники, - вспоминал он. Почти год с группой разведчиков ему пришлось быть в тылу врага в столице Румынии – Бухаресте. После освобождения Румынии прошел с боями Венгрию, Чехословакию, Болгарию, Австрию. В Германию попал после Победы. Награды за ратные подвиги красноречивее слов: орден Красного Знамени, ордена Отечественной войны 1 и 2 степени, два ордена Красной Звезды, орден Славы 2 степени, 2 медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За освобождение Праги»,  румынский орден «Марс Романа», «За победу над фашистской Германией в 1941-1945гг.». есть и другая память о войне: «Вследствие контузии и шести ранений, полученных на фронтах войны, признать инвалидом Отечественной войны 2 степени Бурнина Сергея Варфоломеевича без переосвидетельствования».

             Читателю предлагаются мемуары Сергея Варфоломеевича. 

                Начну с предков: Отца моего привезли с Урала семилетним мальчиком. Он был старшим, а младшие 2 сестры, Наташа и Мария, и брат Вася. Отец у них умер молодым. В Сибирь их привезли мать, моя бабка Анна Афанасьевна и ее свекр, а мой дед Ефим Лукич. А прадеда моего звали Лука Романович. Дед был кузнецом. С ним приехали еще 2 брата-кузнеца с семьями. Как они здесь жили – неизвестно. Когда я родился, их в живых уже никого не было. Был только дядя Рафаил. Он имел свою кузницу, в которой работал и мой отец Варфаламей. А второй дядя Борис научился грамоте, стал воровать и редко выходил из тюрьмы. С ним я познакомился после войны. Мы тогда жили вдвоем с матерью. Он приехал нас навестить. Звал меня с собой в город, но мать меня не пустила, она его очень боялась. Она хотела устроить его ночевать в бане, чтобы он не зарезал нас ночью, но я вмешался, да и он, как мог, успокоил ее, сказал, что плохими делами уже не занимается, завел семью. Дочь его мне писала из Новосибирска, работала там врачом. Ночевал он у нас три ночи, а лампу мать все-таки не гасила. О себе рассказывал мало, больше меня спрашивал. Я его не боялся, да после войны я вообще никого не боялся: ни разбойников, ни воров, ни начальников. Мне он понравился.

        А вот деда с материнской стороны я хорошо помню. Черепков Никита Афанасьевич, цыгановатый, среднего роста, с узенькой бородой, как у бога Иисуса. От первой жены у него было шесть девок да от второй шесть, а может, больше, и приемный сын. Новая жена его била по пьянке. Один раз побила его деревянным вальком, которым белье на реке выколачивают, он приехал к нам лечиться. Моя мать поила его топленым маслом, у него изо рта текла кровь. Что меня удивило, так это то, что он приехал на двух лошадях, запряженных в одну телегу. Никогда не видел, чтобы две лошади везли одну телегу, а в телеге сидит один дед Никита. Вот диво!

                                                           Детство

         Детство помню только обрывками, отдельными эпизодами.

Мне примерно два с половиной года. Я без штанов сижу на печи, рядом со мной самовар, я его лижу языком, он блестит, но на вкус не сладкий. Мимо окна прошел Матюга с белой бородой (это такой старик, которым меня пугали). Его я боялся до потери сознания, особенно, когда он скажет: «В рот тебе каши с маслом!» От него я спасался на полатях. Расстояние от печи до полатей было примерно один метр, его я перепрыгивал без труда. И на этот раз я прыгнул, но зацепился за кран самовара и увлек его за собой. До полатей не долетел – свалился. Лаз в подпол был открыт, и я вместе с самоваром нырнул туда. Сознание провалилось. Мать говорила, что достали меня оттуда, выпороли, потому что я помял самовар и отломил у него кран.

    Первый раз в церковь меня привела мать, мне было года два-три. В конце службы стали раздавать причастие. Тесно, душно. Меня тоже подвели к попу. Чтобы тому не склоняться, детей брали на руки, поп вливал маленькую ложечку причастия, а его помощник совал в рот кружку теплой воды и тряпкой вытирал рот. Мать меня подняла, поп сунул в рот ложку с чем-то сладким, но очень мало, а его помощник сунул мне в зубы кружку. Я не хотел пить эту дрянь и сжал плотно зубы. Но он упорно нажимал. Я от боли закрутил головой, разлил воду, прижал коленки к животу, потом распрямил резко и лягнул его в живот. Тот упал, кружка со святой водой покатилась по полу. Мать покачнулась, выпустила меня из рук, и я тоже грохнулся об пол.   Бить меня не стали: в церкви грех, только поп дернул за ухо да мать за руку, зато причастился вволю!

    Против нашего дома была базарная площадь с ларьками и прилавками, на другом конце площади – церковь, за церковью могильники (кладбище).  Было лето. Родители в поле, а мы с сестрой дома – она старше меня на семь лет. Вдруг площадь вся заполнилась солдатами, телегами, конниками. Все кричат. Я стоял на окне и смотрел. Потом начали стрелять, какая-то свалка – очень хорошо смотреть. Но моя Маришка испугалась, стащила меня с окна на пол и запихала под лавку. Я сопротивлялся, пинал ее, царапал, но ничего не мог поделать и стал реветь, ну а она давно уже ревела громче моего. Так и ревели, пока наши с пашни не приехали.

    В то время очень часто наезжали разные войска: то колчаковцы, то партизаны, то солдаты, а раз привезли чешских офицеров и порубили их шашками на могильниках. Я потом ходил смотреть на порубленных – ничего страшного, некоторые еще шевелились. А вот обратно домой дороги не нашел, заблудился. Какая-то баба привела. У меня в то время была подружка, соседская девочка Таська, моя одногодка. Очень любила кусать мне пальцы. К   ней я ходил через дырку в прясле, через прясло еще не умел лазить. Один раз мы пошли с ней в их нетопленную баню, разделись, она села на лавку, а я стал ее парить. Обмакивал веник в холодную воду и парил ее. Парил, наверное, долго, потому что когда мы вышли из бани, Таська дрожала от холода, была фиолетовая и вся облеплена банными листьями. Шагать она не могла и поползла на карачках, а я сзади с гордым видом. Одеться мы почему-то забыли или не умели. Их бабка Катерина закутала Таську в шубу и положила на солнце греть, а мне показала кулак и прогнала домой.

      А потом наступил голодный год. Дом отец продал за пуд проса (16 килограммов), и мы переехали на другой конец деревни в маленькую избушку на берегу речки. А с другой стороны был березовый лес без конца. Место это называлось Нахаловкой. С одной стороны жил Никита, с другой – кулак Тырышкин. Первым моим товарищем в Нахаловке была соседская девчонка Пунька, дочь Никиты Ряжского. Еще у них был вятский старик, он вырезывал деревянные ложки. Пунькина мать была очень добрая. Меня она пускала не только в ограду, но даже в избу и никогда не ругала. У них я впервые увидел, как растет репа. Мне разрешали ее дергать и есть. Только я все равно не верил, что она на самом деле репа, думал, что она редька, только почему-то круглая и не очень горькая. У Пуньки были белые, как лен, волосы. Однажды я нечаянно уронил ей на голову ведро, и волосы стали розовые. С тех пор к Пуньке меня больше не пускали. А вскоре у нее умерла мать. Никита женился, а Пуньку взяла к себе тетка. Никита взял жену с сыном. Сын Митька был моего возраста. Его очень баловали. Отец купил ему гармошку, игральные карты, потом Никита пришел к нам и увел меня к себе, познакомил с Митькой, научил играть в карты. Мне даже велели снять лопатину, пимы и шапку, разрешали брать в руки и разглядывать карты – это было великое счастье. Мне сильно нравились короли, вальты и дамы, они были намного красивее церковных икон, особенно дамы. Пиковая дама была похожа на Колегову Палагею, бубновый король на Ерешкину Ольгу, а крестовый валет на Мултасова Неську. Ходил я к Митьке в любое время, мы с ним никогда не дрались. А вот за стол я к ним никогда не садился – мать не велела. Да я и вообще-то никогда в людях не ел, даже у родственников, хотя и находился иногда у них с раннего утра до позднего вечера. И никогда не пил. Из жизни на Нахаловке очень запомнились порки. У нас в семье было принято бить детей. Отец нас ни разу не бил, а мать очень часто, и брат тоже бил. Особенно попадало мне и старшей сестре, но ей больше тычки и колотушки. Побои, которым я подвергался, можно разделить на три категории. Самыми легкими я считал те, когда бьют полотенцем, свернутым в жгут. При таком битье я всегда старался ложиться на спину, руки и ноги поднимал вверх и махал ими. Удары попадали по рукам и ногам, а это терпимо, да я еще старался громко орать, а мать крику не терпела, боялась, что услышат соседи или отец на дворе услышит, зайдет в избу и отберет меня. Вторая категория побоев более тяжелая – это казанками кулака в лоб тычком, что голова ударилась затылком об стену. Получается двойной удар, от которого сильно болит голова, иногда до самого вечера. Я считал это за два удара, а мать всегда со мной спорила, что она ударила только в лоб, а затылком я ударился об стену сам. Иногда она ударяла в лоб дважды, да об стену дважды, после этого спорить не было сил и желания. От такого рикошета и мужик бы свалился. После всего этого она поворачивалась к иконам и говорила: «Прости ты меня, господи, грешную, всю душеньку с тобой потопила». Третья категория самая трудная (для меня). Порка планируется заранее. Мать приносит обрывок веревки, кладет ее в таз с водой и замачивает для упругости. Я прихожу в тихий ужас, начинаю метаться, искать выход, но мать дежурит у двери – не убежать. Лишняя вода из веревки отжата, мать берет меня за руку, я ее кусаю, она перехватывает меня за рубаху, свирепеет от укуса и начинает драть по чему попадет, потому что я пытаюсь вырваться. Дерет, пока не обоссусь. После такой порки на спине и пузе получаются красные полосы, а на руках и ногах синие пятна. Иногда удается вырваться и убежать. Если зимой, то приходится стоять на крыльце и ждать: если она выскочит вслед, я босый и раздетый убегу по снегу в пригон или в баню. Тогда она посылает за мной сестру, чтобы я не пугал людей. А иногда она за мной не гонится, тогда я потихоньку начинаю на крылечке замерзать, потому что зачастую на мне и штанов нет, жду, пока выйдет сестра и позовет меня домой. Сестра меня жалела, никогда не била. После порки третьей категории, я всегда болел, поднималась температура, терял сознание, в бреду пытался куда-то бежать. Особенно ночами я так крепко вцеплялся в отца от страха, что меня невозможно было отцепить. Он прижимал меня руками к себе и так держал по всей ночи. Били меня по всякому поводу: за сломанную чайную чашку, за порванную рубаху, за то, что вырвал у петуха хвост, съел варенье, плюнул в кадку с водой, упал с березы, выпустил кур из хлева, сорвал арбуз, упал с лошади, изрезал материну юбку, за то, что сильно озорной и пакостливый – легче перечислить за что не били. Больше всего били за то, что я упорно не хотел нянчить братьев и сестер, ронял их, иногда и умышленно, травил и колотил. А малыши у нас никогда не переводились.

      Старшая сестра Мария зимой вышла замуж, а сестра Люда была в то время месяцев двух-трех, я еще в школу не ходил. Свадьбу гуляли долго, наверное, неделю или больше. Я нянчил. В помощь мне мать позвала старуху, но та была все время пьяная, и я управлялся один, как умел. Ребенок лежал в зыбке, а я качал. Как только запищит, лью ей молока в рожок. Она перестанет. В день литра два вливал в нее. Желудок не в силах переварить – она рыгает, а я снова лью и лью, чтобы не ревела. К вечеру она лежит в отрыгнутой простокваше, только один нос видно. Пеленки я не менял, из зыбки ее не вытаскивал. Мать приходила домой только перед рассветом. Как Людка ухитрилась выжить – непонятно. А летом, когда мать стала ездить на пашню, я изобрел лекарство. Распарю в молоке две головки мака, напою ее -  и она  целый день спит беспробудно, я даже успею поиграть с ребятишками. Мать об этом знала, но не ругала меня.

        Хотя меня и лупили, но я не унывал и продолжал вести себя недисциплинированно. Старался, чтоб только товарищи не узнали, что меня мать лупцует и что во время порки у меня получаются мокрыми штаны. Было много курьезных ситуаций. Некоторые хорошо помню.

    Соседка слева, толстая Степанида-Тырышиха, часто к нам ходила посудачить, а я в то время не любил надевать штаны, надевал их только когда выходил играть с дружками. Степанида спросила, почему я без штанов. Мать пожаловалась, что никак не хочет слушаться, не надевает штаны. Степанида сказала, что она меня сейчас выучит, что я никогда больше не сниму штанов. Она подошла ко мне, подняла свою холщевую юбку, накрыла меня ею с головой и сказала: «Киса, кусай его». Мне под юбкой было темно, душно, но я не растерялся. Я всадил в ее толстые ляжки свои никогда не стриженные ногти и провел от отвислого живота до колен на каждой ноге по четыре глубокие кровавые борозды. Степанида от боли завыла, а я вынырнул из-под юбки и убежал на улицу, конечно, без штанов, быстро влез на березу и подождал, пока она не ушла.

   Так как у нас в семье были взрослые парень и девка, то по праздникам в летнее время к нашей ограде подходила молодежь. Подойдут, щелкают, семечки, о чем-то говорят, обопрутся о прясло, а кто и на прясло сядет – изгородь делалась из жердей, сидеть удобно. Вот раз собрались парни и девки. Они с внешней стороны, а мы как хозяева с внутренней прислонились. Один парень, Татаев Серега, пришел в хромовых сапогах, в базарской рубахе. Мне он не понравился, потому что мордвин, а мордвы у нас считались погаными. Я стоял против него по другую сторону изгороди и втихаря написал ему в сапог. Он долго ничего не говорил, а потом как заорет по-мордовски: «Кундак! Держи его!» Я бежать, он за мной. Но не догнал. Около часа гонял меня. Я потом в лес убежал, а вечером вернулся уже с другой стороны. Много лет прошло, а он все еще помнит: уже после войны спрашивал меня, зачем я ему в сапог напрудил.

   Любимым моим развлечением было надеть юбку или кофту и изображать из себя царицу, или Богородицу, или даму виней. Я целые сцены разыгрывал в таком наряде: плясал, пел песни и молитвы, а когда я был винновая дама Акуля, то пел матершинные частушки. Только я тогда не знал, что они матершинные, и никак не мог взять в толк, за что меня мать бьет, когда я их пою. Но юбку мне не давали, я мог ее надеть, когда матери не было в избе, украдкой, не то меня били.

   У нас грязное белье снимали в бане и оставляли его в углу на лавке до стирки. Вот я раз зашел в баню, стирки еще не было, белье лежало в куте. Я его расшвырял – искал юбку. Юбки не было. Нашел Маришкину становину, примерил – подходяще, можно играть хоть в царицу, хоть в даму Акулю. По ограде не пошел, поймают, набьют. Я прокрался берегом реки, вышел на край деревни и по огороду к своему дружку Мишке. Хорошо играли: я был Богородица, а Мишка Исус.  Но к ним пришла девка Аксенова Танька, увидела меня в становине, заорала на меня, что эту становину нельзя показывать, что она запачкана кровью, хотела стащить ее с меня, но я дико сопротивлялся, потому что был без штанов. Танька побежала к нам и рассказала обо всем моей матери. Мать и Маришка прибежали, я не успел спрятаться. Я знал, что мне с ними не справиться, становину с меня стащат. Но как я пойду без штанов на виду у всей Нахаловки? Тогда я рванул в лес по падунской дороге. Версты две они за мной гнались, а потом запыхались и отстали. Я добежал до поскотины (это в четырех километрах от деревни) там подождал до темноты. А ночью дошел до бани, снял становину, надел штаны, залез на избу и там ночевал. Утром явился. В тот день меня не били, но дня через три выпороли по третьей категории веревкой. Потому что иначе нельзя – рестант.

    Однажды летом к нам пришла в гости тетка Серафима, жена моего дяди Васи, умершего молодым. Мать поставила самовар, а я им разливал чай. В разговоре чаем мне что-то не понравилось, и я сказал этой тетке: «Насрать тебе». Мать бить меня не стала, но взяла за ухо и поколотила лбом. Мне было не больно, но стыдно тетки, и я стал вырываться, крутить головой, а мать еще сильнее нажала. Кожа за ухом порвалась, я продолжал крутиться, рваная кожа за ухом слезла, ухо от крови стало скользким, и пальцы сорвались. Серафима сказала: «Ой! Кровь!». Я испугался, и ходу. Добежал до Афоньки Вотякова – рубаха на груди и животе намокла от крови. Он залепил мне ухо листьями конотопа, сказал, что скоро зарастет, что ему отец один раз отрывал ухо, но оно быстро приросло, и у тебя прирастет. Но у меня приросло нескоро. Было лето, мухи отложили в рану яиц, и завелись мясные черви. Смотреть взрослым я никому не давал, даже отцу: боялся, что надорванное ухо оторвут совсем.на другой день оно распухло, как творожная шаньга, из него сочилась сукровица. Бегать бегом было нельзя, потом уж я стал придерживать его рукой, чтоб не болталось, и тихонько бегал. Черви подросли и начали шевелиться. Очень хотелось поцарапаться, но больно. Афонька их мне вытаскивал щепкой. Они были белые, сантиметра полтора длиной. Но во время «операции» пошла кровь, и «операцию» прекратили. С моего согласия Афонька залил ухо керосином. Через некоторое время черви подохли и выпали мне на плечо. Ну, а через несколько дней опала опухоль, а к зиме рана затянулась.

      Муж этой самой тетки Серафимы был родной брат отца. Он сильно не хотел брать в жены Серафиму: она была очень большая, фигура не спортивная, много жира, даже щеки висли ниже челюстей. Но в то время он не мог ослушаться матери. Свекровь выбирала себе сноху физически сильную, годную для работы. А дядя был симпатичный, статный, высокий, в кузнице он нажил себе мускулы, пользовался успехом даже у богатых девок. В день свадьбы он плакал. Чтобы поехать в церковь венчаться его нужно было причесать. Причесывала его сестра Мария, но она никак не могла достать до его головы. Тогда она подвела его к лавке, а сама встала на лавку, и только так смогла его причесать. Так плачущего его и увезли в церковь. Он и в церкви плакал, поп не хотел его насильно венчать, но мать настояла – повенчали. Об этом мне рассказывала его сестра, Мария Порошина. У них с Серафимой уже были две девчонки – Фешка и Динка. Летом он работал в кузнице. Жарко, чтобы охладиться, он пил молоко с погреба, холодное. Застудил горло, получил воспаление, голос пропал, и мужик слег. Родственники решили, что в горло залезла змея-горлянка. Стали лечить. Вытопили жарко баню, нагоняли жеребца, чтоб вспотел, собрали конский пот, унесли Василия в баню, положили на полок, поддали пару, а конский пот влили ему в рот – ждали, что змея вылезет. Василий потом захлебнулся и умер в бане. И никакая змея не вылезла.  Так и жили несколько лет. А потом моя бабушка Анна стала замечать, что мой отец крутит любовь с Серафимой, и отдала ее тоже насильно замуж за вдовца подальше, в деревню Бесово (Верх-Бобровка). Только тогда она рассказала моей матери, почему она так с Серафимой поступила. Лет через десять Серафима снова овдовела, переехала в Черемушкино и поселилась против нас, только через речку. Я всегда к ней ходил, она знала все лекарственные травы, какая от какой болезни, и меня обучила. Научила меня и колдовать: я умел заговорить кровь, присушить девку, испортить свадьбу, вылечить укус змеи, заговорить чирей, заколдовать ос, чтоб не жалили, знал заговор от уроков, от испуга, от тоски и страха. Выучила меня и всяким молитвам: и «Отце наш..», и «Богородица…», и «Рождество…». Мне все дома завидовали. Когда я пел это или декламировал, бабы, а особенно мать, крестились, шептали: «Спаси меня, Богородица» и приходили в ужас. Некоторые заговоры были с матюгами, я их не понимал, но все равно произносил и был за это бит.раз я попробовал заколдовать осиное гнездо, правда меня брат заставил, мы с ним косили вдвоем. Покричал я этот матершинный заговор и ударил по пузырю косой. Осы вылетели роем. Брат убежал, а меня они сшибли с ног и так изжалили, что я дня три не мог открыть глаза, весь распух. Почему-то заговор не помог.  

                У дяди Рафаила была рыжая кобыла, очень резвая и красивая. В один из праздников он приехал к нам в гости на Нахаловку со своей женой Парасковьей. Поставили на стол самовар, всякие пироги и шаньги и начали угощаться. Отец и дядя Рафаил выпили самогонки, развеселились и заставили меня плясать. Я видел, как пляшут девки: они сначала проголосят частушку, топнут ногой, скажут: «Ча» или «Жа» и запляшут. И я тоже встал среди комнаты, спел:

Ох, ты милочка моя,

Я тебя уважу –

Куплю вару на пятак,

Всю дыру замажу,

топнул ногой,   сказал: «Жа» и заплясал. Все смотрели на меня с восхищением и я решил продолжить концерт.  Остановился и запел:

Баба сеяла муку,

Посулила мужику.

Мужик пряников несет,

Баба с…ем трясет.

Снова: «Жа», топнул и заплясал. Мужики захохотали, понравилось, а мать взяла меня за руку и выбросила в сенки. Откуда я мог знать, что песни матершинные? Потом дядя Рафаил вышел ко мне в сенки, приласкал и рассказал, какие слова матершинные и почему, но я ему не очень поверил, потому что придавал этим словам совсем другое значение. И очень долго, дет до пятнадцати, я не верил его словам.

                Я очень разозлился на Аксенову Таньку за то, что она хотела снять с меня сестрину становину. Зимой Танька выходила замуж, и я решил заколдовать ее свадьбу. В полночь накануне свадьбы, хотя и боялся чертей, я снял с себя нательный крест, поясок и пошел в баню. Встал против каменки, плюнул через правое плечо - на правом плече жил ангел-хранитель, а если ему плюнут в лицо, он меня уже больше не охраняет -  и обратился со словами к нечистой силе: «Черт, черт, на мою душу, взамен сослужи мне службу». Это я повторил три раза, а потом помолчал и изложил свою просьбу: «Сбегайтеся, слетайтеся все бегучие, ползучие, ночные, дневные и сумеречные на шабаш и игрище бесовское за душу мою, вам заложенную, отдаю вам на поругание свадебный поезд еретички Татьяны. Превратите всех поезжан в волков, Таньку в волчицу. Слово мое крепко, ключ от слова под горючим камнем, камень на дне синя моря». Плюнул на каменку три раза. Все.  Если бы в это время в бане что-нибудь скрипнуло или стукнуло, я бы умер от разрыва сердца. Мне было лет семь-восемь, и я искренне верил в чертей. Волосы у меня шевелились, кожа ошершавела, в голове мутилось – не помню, как дошел до дома. Утром я решил, что этого мало, нужно Таньке еще посадить редьку. Разыскал у матери семена редьки, зажал одно семечко в левый кулак,  прошептал в кулак заговор (прошептал потому, что этот заговор матершинный, если говорить вслух, громко, мать услышит и побьет) и отправился в дом невесты. Это семечко нужно было положить на лавку, куда свахи посадят невесту. Когда Танька сядет на это семечко, оно должно проникнуть, куда нужно, там прорастет и будет расти редька. Бабы говорят, что это мучительно, а вот вылечить может только тот, кто посадил. Семечко я положил, куда нужно, залез к ним на полати и стал наблюдать. Приехали свадебные поезжане и началась церемония передачи и выкупа невесты. Когда поехал свадебный поезд, я долго смотрел ему вслед, ждал, что они сделаются волками и побегут по снегу, но не дождался. А проросло ли у Таньки редечное семечко, я не узнал, потому что ее выдали в другую деревню, и я ее больше никогда не видел.

                Мать меня заставляла лечить от испуга и бессонницы даже наших ребятишек. Если ребенок долго не засыпает и ревет, я возьму горячий уголь, брошу его в чашку с водой, произнесу заговор от уроков, брызну ему в лицо, буду качать зыбку, и он уснет.  Конечно, он успокоится, если ему освежить лицо водой, ведь раньше детей умывали от бани до бани, но все верили в мои заговоры, и я верил. Сам я тоже никогда не умывался.

                Во времена моего детства сахар продавался не песок и не рафинад, такие большие кристаллы конусообразной формы, очень крепкие, разбить их можно было только топором, при рубке летели искры. Вес таких голов был килограмма два-три. Отец принес голову сахара, мать положила ее на печь сушить. Когда она ушла к соседке, оставив меня качать ребенка, я быстро его усыпил и залез на печь пробовать сахар. Откусить от него невозможно, можно только лизать. Но лизать – это долго, в рот ни черта не попадает, я стал грызть его зубами – это уже лучше. Пока грыз, ободрал все губы и десны до крови, но все равно продолжал, пока не измазал кровью весь сахар. Я думал, что смою кровь водой, но она не смывалась, тер портянкой – не стиралась. Сахарная голова стала похожа на кусок красного кровяного мяса. Я закидал ее всякими тряпками, слез с печи и стал ждать возмездия. В этот день мою проделку не обнаружили. А на следующий так жестоко выпороли по всем категориям, что я потерял сознание, три дня метался в температуре, очнулся только на четвертый день. Хотел бежать, когда все вспомнил, но, сделав два шага, снова провалился в бездну. А дня через два я уже снова был на ногах и готовил следующее «преступление».

                Хотя меня и били, но я никогда не обижался, быстро все забывал, настроение поднималось, хотя боль долго держалась, но я к ней приспосабливался и продолжал «свое». Мать решила, что я дурак, и со временем меня реже стали звать по имени, а больше «дураком». Я к этому привык и всегда отзывался. Мне даже казалось странным, когда отец называл меня Сережей. Правда брат называл меня для разнообразия «здрешной», это тоже вроде дурака, но меня и это устраивало.

                В Масленицу девки и парни ездили по деревне кататься. Запрягали коней в кошевки, вплетали в гривы коней ленты и громко пели песни, каждый свою. Улицы деревни были узкие, ехали в три-четыре ряда. Совсем молодые парни и ребятишки катались верхом. Катание начиналось со среды или четверга и продолжалось до воскресенья. В воскресенье был «день пик», пешком по улице не пройдешь – затопчут конями. Я тоже решил прокатиться. У нас была ленивая карюха, рысью она не бегала, а вот когда возвращалась домой, то , не доходя метров двадцать до ворот, кидалась вскачь, поворачивала в ворота, а дальше снова шагом. Я надел на нее хомут, привязал старые вожжи, а другие концы вожжей – к детским санкам. Завозжал, сел на санки и поехал туда, где все. В колонну я не посмел заехать, меня бы там затоптали идущие сзади лошади, потому что мои санки низкие, сидел я почти на земле. Я посмотрел на народ: катаются, поют, дурачатся. Завернул свою карюху и поехал домой. Карюха как и обычно шла шагом, а в двадцати метрах зарысила, а потом вскачь. В воротах санки вместе со мной ударило об столб. В голове у наездника загудело, и он воткнулся в сугроб. Отец увидел, выбежал из избы и затащил меня домой. Не били.

                В деревне Кормина (Думчево) жила материна сестра Мария. Мы с отцом поехали звать ее к нам на свадьбу. Моя старшая сестра выходила замуж. Там мне запомнились очень много мелких девчонок. У моей тетки было десять дочерей и один сын.  Даже не мог запомнить, как их зовут, и до сих пор не знаю. Только одну запомнил, но никогда ее больше не видел. Ей было шестнадцать-семнадцать лет, она со своим отцом делала в поле мужскую работу: пахала, сеяла, возила сено и солому. Вот эта самая Синка забрюхатила, но все равно от работы ее не освобождали. Она подтянет живот полотенцем, чтоб отец не заметил, и пашет, а на втором плуге пашет отец. Ночевале в поле, в избушке, домой приезжали только в субботу. Пришло время Синке родить. Она ночью тихонько встала, чтоб отец не проснулся, ушла в лог, там родила, закопала ребенка в землю, сверху наложила кучу хвороста, чтоб собаки не разрыли, а утром снова пахала и боронила.

                В гостях отец пообедал, я, конечно, нет, я все время стоял у двери и держался за скобку, чтоб меня не оторвали, а потом в этой же деревне мы поехали к отцовой сестре Наталье, там я тоже стоял у двери, держался за скобу. Я бы позволил себя провести дальше порога, но усвоил инструкцию матери: я должен стоять у порога на ногах, ни в коем случае не садиться, не распускать сопли. А за стол у людей садиться нельзя. Нельзя и все. У этой Натальи был глухо-немой сын Тимка, очень забавный, он показывал мне что-то на пальцах, колотил себя по голове и по-всякому кривлялся. Тетка Наталья сказала, что он не умеет говорить, но я ей не поверил. Люди ведь не лошади, чтобы молчать, все люди должны говорить, ничего в этом трудного нет. Как это не умеет? Пускай говорит и все!

                 Отец там напился допьяна. Домой поехали уже ночью. Отца вывели под руки, положили в сани, я сел рядом, понукнули Карюху, и она нас повезла. Когда заехали на Чумыш, отец в раскате из саней выпал и лежит. Затащить его в сани у меня не хватило силы, а сам он не поднимается. Я долго ревел в ту ночь, Мне  уже стало холодно, а отец все спит. Хорошо, что ехал какой-то мужик. Он затащил отца в сани и мы доехали до дома. Вожжи в руки я уже не брал, они от мороза не гнулись. Карюха сама знала, куда шагать.  

                Мы жили от центра деревни в двух километрах.  Отец каждое воскресенье ходил в центр развлекаться. Там собиралось много мужиков, о чем-то говорили, пили водку, играли в карты, дрались, а молодые парни и девки водили хороводы, пели, плясали. Отец иногда брал меня с собой.  Начиная с обеда я уже звал его домой, он говорил, что скоро пойдем, но все равно возвращались мы только вечером  или ночью. Один мужик Семен по кличке Лягуший царь все время дрался. Раз он стал придираться к моему отцу. Отец никогда не дрался. Чтобы проучить Семена, он взял вожжи, одним концом привязал мужику к ноге, другой держал у себя в руке. Вырвал куст колючего чертополоха, несколько раз ударил Лягушьего царя. Тот побежал. А когда отбежал на длину вожжей, отец  дернул, Царь упал. Отец притянул его за вожжи к себе, похлестал колючкой – Царь побежал. Отец снова дернул и притащил его. Так повторялось очень долго. Под конец Царь был весь в крови и земле, рубаха и штаны порвались. Весь народ хохотал до упаду. Отпустил его отец, когда с него сползли и штаны, и рубаха. Так и пошел голый Царь, а за ногой волочились вожжи.  

                А когда я подрос и не стал бояться людей, лет так в семь-восемь, везде стал ходить один. Каждое воскресенье ходил на гору, где водили хороводы девки и парни, а зимой по вечерам  я ходил на игрища, не пропускал ни одной свадьбы, ходил в церковь, ходил по полям с крестным ходом, просил у Бога дождя. За это время я запомнил много песен: луговых, игровых, хороводных, плясовых,-  изучил все свадебные припевки, причитания и величания, запомнил, как служить молебен, панихиду, литургию, как отпеть умершего, знал, что петь при венчании, похоронах, причастии. Все эти песни, молитвы, заговоры я использовал в игре с ребятишками. Иногда на такие игры засматривались взрослые, просили повторить, хвалили нас, иногда ругали, потому что мы и матершинные песни пели. Я их знал великое множество, очень забавных и смешных. А когда я начинал громко произносить колдовские заклинания, бабы в ужасе разбегались, чтобы к ним не пристало.

                Я очень любил рассматривать картинки, особенно иконы, да и сам я рисовал почти прилично. Помню раз я случайно остался в избе один. Я быстро влез на стол (а это не разрешалось), снял с божницы икону и стал ее рассматривать. Раскрылась дверь, вошла мать. Увидев такое кощунство, она опешила. Подошла к столу. Одной рукой она держала ребенка, а другой взяла меня сзади за рубаху, с силой дернула и сбросила на пол. С пола я встать не мог, сильно зашибся. Приняв трепку, я решил отомстить Богородице. Выбрав момент, когда остался один в избе, я вилкой выкопал Богородице глаза, но перестарался – из глаз Богородицы торчали щепки и бумажки. Мать это заметила, избила так усердно, что у меня в ту осень отнялись ноги, и я всю зиму не умел ходить. Возили меня ко всяким знахаркам и колдунам, мать напугалась и всю зиму меня не била. Играл я в тихие игры, рисовал и читал. Читать я научился сам, и как-то незаметно, даже не запомнил, когда это случилось. Первая моя книга была написана старославянским шрифтом. Библия. В ней описана жизнь богов и пророков, их жизнь и деяния, сотворение мира, всякие мифы и притчи. Вторая книга, тоже старославянская, называлась «Черная магия».это вроде наставления для колдунов с крепкими нервами. Мне ее читать не разрешали, чтобы я не сошел с ума, но я попросил посмотреть только картинки и все равно всю прочитал. Ничего страшного, а про чертей я уже все знал – не запугаешь. А вот картинки были забавные. Я представлял себе рядового черта похожим на кудлатую собачку, а в «Черной магии

 Это был просто мужик без штанов, с волосатыми ногами, с хвостом и копытами на ногах.                Сатану я себе представлял похожей на соседку Тырышиху, очень жирной и злой бабой, а на рисунке голый мужик с волосатым пузом,  рогами на голове и с вилами в руках. Следующая книжка – «История ветхого завета» . Это как возникла еврейская нация, как их пророк Моисей вывел их их Египта, где арабы хотели их истребить, потом родился Иисус Навин, наш Бог. Отец его, Иосиф, был стар – восемьдесят лет, а мать, Мария, была молодая, она закрутила любовь с архангелом Гавриилом, и родился Бог Иисус. Дальше описывалось, как он шатался со своими дружками целых тридцать лет. Переходили из города в город, хулиганили, пьянствовали и распутничали. С ними шлялись постоянные проститутки: Мария Магдалина, Мария другая - в общем, много.  А потом в Понте, при правителе Пилате Понтийском Христа распяли вместе с разбойниками и ворами. Распятье похоже на букву Т, в землю вкапывается столб трехметровый, сверху прибивается перекладина. Руки прибиваются и привязываются к концам перекладины, а ноги прибиваются или привязываются к столбу. В Палестине солнце жаркое, такой распятый за день может умереть.  Ну, а дальше мне принесли «Детский мир», книжку для дворянских детей. Написана по-русски, только с ятями и ерами, как до революции. Книги мне носила сестра. На краю села жил одинокий старый барин, который имел много книг, а она ходила к нему доить корову. За это он разрешал брать книги.

                В детстве у меня не было никакой обуви. С ранней весны до снега я бегал босиком, а зимой пользовался большими валенками, если удавалось. Иногда надевал братов шабур (домотканая верхняя одежда), шапку считал необязательной. На подошвах нарастала крепкая кожа как копыто, мог встать на стекло и не обрезаться. Мы занимались таким вот спортом: у Красного яра водилось много змей, задача заключалась в том, чтобы раздразнить змею прутом, а когда она поползет, нужно прыгнуть на нее, одной ногой на голову, другой – на хвост. Прыгать нужно одновременно, обеими ногами, чтобы змея не успела укусить. Иногда они нас кусали. Больно было только в первый раз, а во второй и третий уже не так больно. Дома об укусах не говорили: боялись битья. Лечили сами собачьей травой. Мои друзья ходили тоже босыми, обувь мы делали себе сами, из коровьего помета. Осенью или ранней весной босые ноги мерзнут, особенно утром,  мы их обмазывали свежим коровьим пометом до щиколоток – ботинки, до колен – сапоги. Намазанные ноги выставляли на солнце или на ветер, через полчаса навоз высыхал и превращался как бы в картон, снова намазывали – и готово. Держится крепко до самого вечера, и нога не мерзнет. Только больно будет вечером снимать: маленькие волоски на ногах присохнут к навозу, нужно их размачивать и соскребать щеткой. А в такой обуви домой не пустят. Осенью вода холодная, не размочить. Я несколько раз, когда возвращался в темноте, не снимал «сапоги», но утром без скандала не обходилось.

                Я очень много летом купался, волосы у меня выгорали добела, а кожа выгорала до черноты. Если меня утром не успеют посадить к зыбке, я удеру и не вернусь до вечера. Обедать я не приду: лучше быть голодным, но на свободе. Да еду можно найти везде: весной гусинки и пучки, можно разорить воронье гнездо и испечь в костре яйца, летом ягоды, грузди, под осень горох, морковка. Пекли на костре ужей и змей. Они в печеном виде как рыба, мясо у них белое и вкусное. Раз я нырнул в омут и разрезал раковиной коленку. Рана была большая, сантиметров пять-шесть длиной и очень глубокая. Если согнуть ногу, то в ране видна белая кость. Замотали листьями, только на другой день я не мог не только бегать, но и ходить. Пришлось нянчить ребенка и вести себя прилично. А дети у нас в семье были всегда в избытке. Всех нас было, наверное, девять, но некоторые умерли в детстве.

                Осенью в тот год я пошел в школ

[Hunhuz]

Хороший рассказ. Тяжелое время и настоящие герои!  

[Сергей-Полковник]

 часть документов 

наградные можно увидеть на сайте -подвиг народа 

Изменено 13 апреля 2015 года в 13:36 пользователем Сергей-Полковник

[Vladimor]

Прочитал. Да-уж, жили люди. А сейчас  гречка подорожала-уже кризис.

Изменено 13 апреля 2015 года в 21:09 пользователем Vladimor

[FIL-S]

Мой земляк и родственник!!!

Фроликов, Дмитрий ГеоргиевичПравитьНаблюдать за этой страницей

Дмитрий Георгиевич Фроликов

8 ноября 1918

c. Красное, Рязанская губерния, РСФСР[1]

2 февраля 1945 (26 лет)

СССР

1938—1945

Великая Отечественная война

Дмитрий Георгиевич Фроликов (8 ноября 1918 — 2 февраля 1945) — командир танкового взвода 1-го танкового батальона 4-й гвардейской танковой бригады 2-го гвардейского Тацинского танкового корпуса 31-й армии 3-го Белорусского фронта, гвардии младший лейтенант.

Содержание

БиографияНаградыПамятьПримечанияИсточники

БиографияПравить

Родился 8 ноября 1918 года в селе Красное[1] в крестьянской семье. Русский. Образование среднее.

В Красную Армию призван в 1938 году Коломенским горвоенкоматом Московской области. Участник советско-финляндской войны 1939-40 годов.

В боях Великой Отечественной войны с 1941 года. Член ВКП(б) с 1942 года. В 1944 году окончил Горьковское танковое училище.

Командир танкового взвода 1-го танкового батальона 4-й гвардейской танковой бригады (2-й гвардейскийТацинский танковый корпус, 31-я армия, 3-й Белорусский фронт) гвардии младший лейтенант Дмитрий Фроликов особо отличился в Белорусской наступательной операции под кодовым названием «Багратион».

26 июня 1944 года танкисты вверенного Фроликову взвода захватили перекрёсток дорог Москва — Минск,Орша — Смоляны, разбили автомобильную колонну из полутора сотен машин, подбили два вражеских танка.

27 июня 1944 года в Шкловском и Круглянском районах танковый взвод Д. Г. Фроликова захватил две переправы, отрезал неприятелю путь к отступлению, уничтожил восемь танков и самоходных артиллерийских установок, сто семьдесят автомашин.

В течение 2 июля 1944 года взвод Дмитрия Фроликова в составе 2-го гвардейского танкового корпуса совершил почти шестидесятикилометровый бросок и к вечеру вышел на подступы к столице Белоруссии. Всю ночь длился ожесточенный бой. В 3 часа утра 3 июля 1944 года танкисты-тацинцы были уже на окраине Минска (с 1974 года — город-герой), а через два часа ворвались в город с северо-востока. Первой на улицы белорусской столицы вступила 4-я гвардейская танковая бригада под командованием полковникаО. А. Лосика. А первым экипажем, ворвавшимся в столицу Белоруссии, был экипаж командира танкового взвода гвардии младшего лейтенанта Д. Г. Фроликова. В состав его экипажа входили старший сержант П. Карпушев, сержанты В. Зотов, В. Косяков, В. Костюк.

В бою на улицах Минска отважные танкисты Д. Г. Фроликова уничтожили самоходное орудие «Фердинанд», два зенитных орудия, противотанковую пушку.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом мужество и героизмгвардии младшему лейтенанту Фроликову Дмитрию Георгиевичу присвоено звание Героя Советского Союза.

Но не довелось Герою-танкисту получить высшие награды Родины — орден Ленина и медаль «Золотая Звезда»… Командир танковой роты «Т-34» 3-го танкового батальона 4-й гвардейской танковой бригады гвардии младший лейтенант Дмитрий Фроликов пал смертью храбрых в бою 2 февраля 1945 года и был похоронен в литовском городе Кибартай на Русском городском кладбище.

НаградыПравить

орден Ленинаорден Отечественной войны 1-й степени

ПамятьПравить

Именем Дмитрия Фроликова названы улицы в городе-герое Минске[2], а также в Барановичах, где установленамемориальная доска. В городе Коломна Московской области установлен бюст Героя. Он навечно зачислен в списки воинской части. Танк «Т-34» гвардии младшего лейтенанта Фроликова Д. Г. установлен на высокомпьедестале у Центрального Дома офицеров Белорусской Армии в городе-герое Минске, как памятник мужеству и героизму советских танкистов.

ПримечанияПравить

Ныне — Сапожковский район, Рязанская область, Россия.↑ Вулица.бай — Улица Фроликова

ИсточникиПравить

Фроликов, Дмитрий Георгиевич. Cайт «Герои Страны».

Изменено 5 мая 2015 года в 11:00 пользователем FIL-S

[СергейЧ]

FIL-S-Мы гордимся твоим родственником !! Мы гордимся совершенными подвигами наших дедов и бабушек в той страшной войне 1941-1945 г. Мы помним,наши дети будут помнить ,наши внуки и правнуки будут помнить и пусть остальной мир не забывает,кому они обязаны сегодняшней сытой и безоблачной жизни!!

[FIL-S]

Танк Фроликова Д.Г. в Минске на пьедестале у Центрального Дома офицеров Белорусской Армии.

FIL-S-Мы гордимся твоим родственником !! Мы гордимся совершенными подвигами наших дедов и бабушек в той страшной войне 1941-1945 г. Мы помним,наши дети будут помнить ,наши внуки и правнуки будут помнить и пусть остальной мир не забывает,кому они обязаны сегодняшней сытой и безоблачной жизни!!

Спасибо))

Согласен полностью...

Спасибо нашим старикам за нашу ЖИЗНЬ!!!

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ!!!

[vladimir 1962]

Спасибо старикам.

Изменено 5 мая 2015 года в 17:19 пользователем vladimir 1962