XVII в. АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ

[giliki]

Азъ есми нагь, нагъ и босъ, голоденъ и холоден, сьести нечаво.

 Богъ душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.

ВЪдаить весь миръ, что взять мнЪ негде и купить не на што.

Говорилъ мне доброй человекь на МосквЪ, посулилъ мне взаймы денегь, и я к нему наутрея пришолъ, и он мне отказалъ. 

 А толька мне онъ насмеялся, и я ему тоть смехь заплачю: нашто было и сулить, коли чево нетъ?

 Добро бы онъ, человекъ, слово свое попомънилъ, и денегь мне дал; и я к нему пришолъ, и онъ мне отказалъ.

  Есть в людех всего много, да намъ не дадуть, а сами умруть.  

 Живу я, доброй молодец, весь день не едъши, а покушать мнЪ нечево.

 Зеваетца мнЪ по брюху с великих недоедковъ; ходечи, губы помертвели, а поесть мне нечаво.

 Земля моя пуста, вся травою заросла; пахать не на чимъ и сеить нечаво, а взять негде.

 И живот мой истощалъ, по чюжимъ сторонамъ волочасъ, а бЪдность меня, голенькова, изнела.

 Какъ мнЪ, бедному и бЪзплемянному, промышлять и где мне подетися отлихихь людей, от недобрыхь?

 Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не съсужають, а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.

Мыслию своею всево бы у себя много видель, и платья цвЪтного и денегь, а взять мне негде, солгать, украсть не хочитца.

 Нашто животъ мой позорен?  Лучистрань животи смерть прияти, нижели уродомъ ходити.

 О горЪ мнЪ! Богатыя люди пьють и едят, а того не ведають, что сами умруть, а голенькимъ не дадуть.

 Покоя   себЪ,   своей  бЪдности,   не обретаю,   лапти розбиваю, а добра не налезу

 Разум мой не осяжеть, животъ мой — не обрящеть своей бЪдности, все на меня востали, хотять меня, молодца, въдрукъ погрузить; а богь не выдасть — и свинья не сьесть!

Своей горькой не ведаю, какъ жить и какъ мнЪ промышлять.

Твердъ животъ мой, а сердце с кручины пропало и не осягнеть.

 Учинилася мнЪ бЪда великая, в бЪдности хожю, весь день не едши, а поесть мнЪ нихто не дасть.

 Увы мне, бЪдному, увы, бЪзплемянному! Где мне отъ лихихьлюдей детца и голову приклонить?

Ферези были у меня добры, да лихия люди за долъгь сняли.

 Хоронился от должниковъ, да не ухоронилъся: приставовъ посылають, на правеж ставять; по ногамъ ставять, а възять мне негде и отъкупитца нечимъ.

 Отецъ мой и мати моя оставили мнеимение были свое, да лихие люди всемъ завладели. Охь, моя бЪда!

Цел былъ домъ мой, да не велел богь жити и владети.

 Чюжево не хотелось, своево не лучилось. Какъ, какъ мне, бедному, промышлять?

Шел бы в городъ, да удрал бы суконца хорошенкова на однорядку, да денегь нетъ, а в долгь нихто не верять; какъ мне быть?

 Щеголялъ бы и ходил бы чистенько и хорошенько, да не в чемъ. Лихо мнЪ!

Ерзнул бы по лавке в старой аднорядкЪ.

 Ерычитца по брюху с великих недоетковъ; елъ бы мяса, да в зубахь вязнеть.

Ехать было в гости, да нихто не зовет.

 Ючится по брюху с великих недоетковъ, играть не хочетца; вечеръ не ужиналъ, утросъ не завтрикалъ, севодне не обЪдалъ.

 Юрил бы и играл бы, да бога боюся, а се грЪха; страхь и людей соромъ.

 Я коли бы былъ богат, тогда бы и людей зналъ, а в злы днех — и людей не позналъ.

Омыслил бы хорошенько, да нарядился, да не во что мне.

К сЪй бЪдности не умеють люди пристать, а с нею опознатца.

Псы на милова не лают, а постылова кусають и з двора сволокуть.

 Фома-попъ глупъ, тотъ грЪха не знает, а людямъ не роскажеть; на томъ ему — «Спаси богь!»; и спасеть богь.